«О шея лебедя, о грудь, о барабан!»

«Заурядное происшествие: в четыре часа утра на Житной улице автомобиль сбил с ног пьяную старуху и скрылся, развив бешеную скорость»

Так начинался известный рассказ Карела Чапека «Поэт», изданный в 1928 году. Напомню кратко суть. Инспектор Мейзлик начинает расследовать это убийство. Но, к сожалению, ни один из свидетелей не обратил внимания не только на номер автомобиля, но даже на его цвет и, тем более, модель и тип кузова. Вырисовывался, как у нас теперь говорят, стопроцентный висяк или глухарь.

И, вдруг, выясняется, что есть еще один свидетель, который не попал в протокол. Это был поэт по имени Нерад – очень впечатлительная натура и по убеждению его товарища совершенно непригодный для дачи показаний. Но инспектор Мейзлик был мужик впэртый (простите за иностранное слово) и решил заняться поэтом всерьез. После короткого разговора с Нерадом инспектору стало окончательно ясно, что шансов раскрыть преступление по горячим следам уже не осталось. Но, вдруг, поэт вспомнил, что под впечатлением утренней трагедии написал стихи…

Далее я вынужден процитировать Карела Чапека:  «Закатив глаза, он (поэт) начал декламировать нараспев:

   Дома в строю темнели сквозь ажур,
   Рассвет уже играл на мандолине.
   Краснела дева
                  В дальний Сингапур
   Вы уносились в гоночной машине.
   Повержен в пыль надломленный тюльпан.
   Умолкла страсть Безволие... Забвенье
   О шея лебедя!
   О грудь!
   О барабан и эти палочки -
                   трагедии знаменье!

   - Вот и все, - сказал поэт.
   - Извините, что же все это значит? - спросил Мейзлик. - О чем тут, собственно, речь?
   - Как о чем? О происшествии с машиной, - удивился поэт. - Разве вам непонятно?
   - Не совсем, - критически изрек Мейзлик. - Как-то из всего этого я не могу установить, что «июля пятнадцатого дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии». Обо всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить, нет ни слова. Да-с.
   - Все это внешние факты, сырая действительность, - сказал поэт, теребя себя за нос. - А поэзия - это внутренняя реальность. Поэзия - это свободные сюрреалистические образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен проникнуться читатель. И тогда он поймет, - укоризненно закончил Нерад.
   - Скажите пожалуйста! - воскликнул Мейзлик - Ну, ладно, дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут говорится? Гм... «Дома в строю темнели сквозь ажур...» Почему в строю? Объясните-ка это.
   - Житная улица, - безмятежно сказал поэт. - Два ряда домов. Понимаете?
   - А почему это не обозначает Национальный проспект? - скептически осведомился Мейзлик.
   - Потому, что Национальный проспект не такой прямой, - последовал уверенный ответ.
  - Так, дальше: «Рассвет уже играл на мандолине...» Допустим. «Краснела дева...» Извиняюсь, откуда же здесь дева?
   - Заря, - лаконически пояснил поэт.
   - Ах, прошу прощения. «В дальний Сингапур вы уносились в гоночной машине»?
   - Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, - объяснил поэт.
   - Он был гоночный?
   - Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался. Словно спешил на край света.
   - Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в Сингапур, боже мой?
   Поэт пожал плечами.
   - Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.
   - А какое отношение имеют к этому малайцы? А?
   Поэт замялся.
   - Вероятно, машина была коричневого цвета, - задумчиво произнес он. - Что-то коричневое там непременно было. Иначе откуда взялся бы Сингапур?
  - Так, - сказал Мейзлик. - Другие свидетели говорили, что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же верить?
   - Мне, - сказал поэт. - Мой цвет приятнее для глаза.
   - «Повержен в пыль надломленный тюльпан», - читал далее Мейзлик. - «Надломленный тюльпан»  - это, стало быть, пьяная побирушка?
   - Не мог же я так о ней написать! - с досадой сказал поэт. - Это была женщина, вот и все. Понятно?
   - Ага! А это что: «О шея лебедя, о грудь, о барабан!» - Свободные ассоциации?
   - Покажите, - сказал, наклоняясь, поэт. - Гм... «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки»... Что бы все это значило?
   - Вот и я тоже самое спрашиваю, - не без язвительности заметил полицейский чиновник.
   - Постойте, - размышлял Нерад. - Что-нибудь подсказало мне эти образы... Скажите, вам не кажется, что двойка похожа на лебединую шею? Взгляните.
    И он написал карандашом «2».
   - Ага! - уже не без интереса воскликнул Мейзлик. - Ну, а это: «о грудь»?
   - Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей, не так ли?
   - Остаются барабан и палочки! - взволнованно воскликнул
полицейский чиновник.
   - Барабан и палочки... - размышлял Нерад. - Барабан и палочки... Наверное, это пятерка, а? Смотрите, - он написал цифру 5. - Нижний кружок словно барабан, а над ним палочки.
  - Так, - сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру «235».
  - Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?
  - Номер? Я не заметил никакого номера, - решительно возразил Нерад. - Но что-то такое там было, иначе бы я так не написал.
По-моему, это самое удачное место? Как вы думаете?

   Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт не спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался найти стул, чтобы усадить полицейского чиновника.
   - Я на минутку, - сказал Мейзлик. - Зашел только сказать вам, что это действительно было авто номер двести тридцать пять.
   - Какое авто? - испугался поэт.
   - «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки!» - одним духом выпалил Мейзлик. - И насчет Сингапура правильно. Авто было коричневое.
   - Ага! - вспомнил поэт. - Вот видите, что значит внутренняя реальность. Хотите, я прочту вам два-три моих стихотворения? Теперь-то вы их поймете.
   - В другой раз! - поспешил ответить полицейский чиновник. - Когда у меня опять будет такой случай, ладно?»

Простите, не удержался от длинной цитаты. Но пересказывать классику безумно трудное  и неблагодарное дело. Суть же в том, что Чапек, написавший этот рассказ-шутку, понимал, что в нем только малая доля шутки. Вся глубина написанного сконцентрирована в одном абзаце: «Поэзия - это свободные сюрреалистические образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен проникнуться читатель».

То же самое можно сказать о любом творце. Будь то композитор, скульптор, режиссер … или, скажем, фотохудожник.

Вот мы и подошли к сути. Почему я вспомнил Чапека?  Дело в том, что месяца полтора-два назад мне попала на глаза фото-сессия Анны Часовских. При этом очень важно, что, как выяснилось, Анна не только фотограф, но и человек, хорошо разбирающийся в автомобилях. Посмотрев материал, я, честно говоря, не совсем его воспринял. Позвонил Анне в Питер и задал несколько простых вопросов. Почему Вы выбрали именно Audi A7? Почему эти девушки и в таком обличье? Что Вы этим хотели сказать? Почему только девушки? … Ну и тому подобное. Когда Анна стала отвечать совершенно неопределенными фразами типа – не знаю, так мне показалось, возможно, это мое виденье.., мне сразу же вспомнился Чапек. Я уверен, что любой художник, во всем многообразии понятий этого слова, является проводником идей, ассоциаций, образов, идущих откуда-то сверху – из другого измерения. Вопрос способностей, таланта и гениальности определяется лишь глубиной и точностью восприятия этого потока и адекватности его трансляции.

После разговора с Анной я взял на тест-драйв А7, и попытался наложить свои ассоциации, возникшие от фото-сессии на ощущения от теста автомобиля. И вы знаете, как ни странно,  что-то меня царапнуло. Посмотрите этот видеоряд, но уже без моих комментариев.